Как не стать пациентом Кащенко

Почему-то на экране он чаще играет плохих парней. Опасный взгляд исподлобья, суровая нитка рта, убийственная энергетика, от которой не по себе.

С таким персонажем и в лифт зайти страшно. Его герои в театре совсем другого плана.

Они артистичны, ранимы, не слишком уверены в себе. А художники-гримеры готовы хоть сейчас сделать из него Достоевского, Горького и почему-то Ленина.

 

Реальный Андрей Смоляков появляется из недр “Табакерки” без всякого нимба над головой. В руках пластиковый стаканчик с водой — импровизированная пепельница, чтобы пожарные не напрягались. Пиликает телефон. “Привет, Смоляк!” — в голосе тепло, и я догадываюсь: позвонил сын Митя. “Спрашивает, буду ли я его пиарить, — смеется Смоляков. — Он учится на третьем курсе продюсерского факультета в Школе-студии МХАТ. Как жить сегодня молодым, я не знаю. Мне их так жалко. Они никому не нужны”.

— Из вашего поколения — я имею в виду актеров — тоже не все пригодились. Но вы-то состоялись!

— Я обычно говорю, что для этого надо родиться в Подольске, учиться в школе на “отлично”, иметь неудовлетворительное поведение, играть в школьном ансамбле, пару раз взорвать школу, иметь привод в детскую комнату милиции, занимать первые места в конкурсах чтецов и писать в девятом классе сочинение про Боттичелли.

— Андрей, кинорежиссеры все-таки отталкиваются от внешности актера. Если природа наградила артиста лицом злодея, то и играть ему убийц, насильников и т.д. Ваших мерзавцев называют обворожительными.

— Первую отрицательную роль я сыграл в картине Александра Полынникова “Возьми меня с собой”. Когда мне дали сценарий, я расстроился: “Саш, там положительный герой совсем неинтересный!” — “Я тебе и не предлагаю, хочу, чтобы ты режиссера играл”. — “Как ты себе это представляешь?” — “Ты — блондин с голубыми глазами, с этой своей улыбкой — никто же никогда не подумает”. С этого все и началось. Мои отрицательные персонажи довольно интересные люди. Мне любопытно бродить по лабиринтам человеческих заблуждений.

— А для психики это не опасно?

— Я думаю, что человек — это такой замес, в котором есть все. Когда Бог нашу планету населял, он вдохнул туда и добродетели, и пороки. Каждому живому существу самому надо выбирать, что вычерпывать из себя, а с чем идти по жизни. Я занимаюсь такой профессией, которая называется актерством, и могу много чего в себе найти. Главное, чтобы как в игрушке: вынул — и тут же обратно вставил, иначе быстренько станешь пациентом Кащенко.

— Значит, маска не прилипает к лицу?

— Я тешу себя иллюзией или тупой бездарной уверенностью, что ко мне не прилипает, потому что, мне кажется, я это оставляю на сцене или в кадре. Иначе, играя Актера в “На дне”, Брюскона в “Лицедее”, Хлудова в “Беге” или “Отца” Стриндберга, можно повеситься, сойти с ума либо застрелиться. В любом случае это насилие и тяжелый физический труд. А доброжелатели пусть думают, что артисты исключительно по ресторанам или по бабам ходят.

— Есть такое понятие — вжиться в образ…

— Когда мне дали роль Ежова в “Детях Арбата”, я смотрел хронику той поры. С другой стороны, чтобы играть каторжника, не надо на каторге год проводить. Иногда необходимо что-то подсмотреть, чтобы глаз настроить. У Рязанова в “Тихих омутах” наши персонажи с Александром Абдуловым были хирургами. Снимали в Боткинской больнице и спрашивали врачей: “А как это тут у вас?” — чтобы имитировать. Это запоминается и потом выстреливает. Все равно мы и обезьянничаем, и подсматриваем. Поэтому не спрашивайте меня: как вам жизнь из окна автомобиля?

— Говорят, чем талантливей режиссер, тем с ним труднее.

— Напротив. Это зависит только от одного — от доверия. Если доверяешь, пойдешь за ним как цуцик. Тебя будут тянуть, в какой-то момент можешь убежать на этом поводке, присесть, обкакаться, описаться, но если есть доверие, как у щенка, то никаких трудностей. Театр — это всегда поиск, а артистам иногда хочется легких путей: вы мне скажите как, и я сделаю — вместо того чтобы помучиться, побросаться от стенки к стенке!

— Скажите, а режиссер может у актера создать комплексы?

— Может. Он все может. Ведь это люди, перед которыми ты раскрываешься. Что такое репетиция? Ты раздеваешься донага, и когда в этом состоянии тебе что-нибудь резкое скажут, могут быть последствия. Однажды, когда я был еще студентом, произошла такая история. Я играл на занятиях этюд, и педагог Людмила Владимировна Ставская вдруг говорит: “Стоп! Смоляков, ты книжки читаешь?” — “Читаю. А почему такой вопрос?” — “Да глаза тупые!” Я закомплексовал на самом деле. Тогда не было видео, а в зеркало на себя смотреть бесполезно. Я не успокоился, покуда не снялся в кино и не понял, увидев себя со стороны, что у меня все-таки в глазах две мысли, да есть.

— Есть человек, которому вы завидуете?

— Есть энное количество людей, за которых я безумно рад. В определенной степени это можно назвать и завистью. В хорошем смысле позавидовал моему товарищу Вовке Машкову после фильма “Ликвидация”. Он использовал весь спектр актерских возможностей, он просто купался в этой роли.

— Кстати, Машков в одном интервью говорил, что сам выполняет трюки, потому что иначе теряется достоверность. А вы как думаете?

— И я считаю, что если это не грозит твоей жизни, надо делать. В картине “Полоса препятствий” мы с Олегом Евгеньевичем Меньшиковым отказались прыгать с 15-метрового моста. Для этого есть специально обученные люди. Но если могу, выполню сам. Я — человек спортивный.

— Артисты запоминают свои ощущения, порой трагические, потому что все это может пригодиться в профессии. С вами такое было?

— У меня было, когда отца хоронил. Целую отца в гробу, а коленки выписывают невообразимые кренделя. У меня никогда раньше не дрожали ноги. Говорю себе: запомни про коленочки. Потом именно в пьесе “Отец” Стриндберга репетируем сцену, где я играю спиной к залу, а надо показать ужас ситуации. И я вспомнил про коленки и стал выписывать по памяти. Жутко. Этот счетчик в нас сидит.

— Андрей, а как вы готовитесь к спектаклю?

— У меня все это зависит от репетиционного периода. Прибежал, переодел штаны, и на сцену — это только если в пробке простоял. Но есть ряд спектаклей, когда близкие люди с утра могут определить по моему поведению, какой спектакль вечером я играю. Когда играли “Билокси-блюз”, я был нехорош с утра. А после спектакля я всегда добрый и пушистый. Когда раздаются аплодисменты, приходишь в себя. Это как после гипноза щелчок: “Просыпайтесь!”

— В чем ужас актерской профессии?

— Ужас для меня один. Хочешь не хочешь, а если пришли зрители — надо играть. Я не кокетничаю, просто иногда бывает, что нет сил, нет желания — мало ли что в жизни может произойти — иди! Зритель, заплативший за билет, ни в чем не виноват. Это не то чтобы насилие, но все-таки ломка себя.

—Вы вообще человек самоотверженный. Я слышала, даже со сломанной ногой играли?

— В спектакле “Смертельный номер” за 10 минут до конца я спрыгиваю с помоста уже в сто пятый раз, наверное, и уже в воздухе вижу, что лечу прямо на ноги другого актера. Пытаюсь сгруппироваться и неудачно приземляюсь. Нога опухает на глазах у зрителей. После спектакля ЦИТО, гипс.

— А в “Маугли” вы полсцены своей кровью залили. Что там произошло?

— Мальчишеская беспечность. Этот кураж на сцене прекрасен и опасен. Во время спектакля в Будапеште я парил над сценой, прыгал по каким-то трубочкам, хватаясь за тросы. Потом Андрей Борисович Дрознин мне сказал: “Андрей, что вы сегодня вытворяли?” И когда я глянул, на какой высоте это было, меня пронзил страх запоздалый. В Москве, в подвале “Табакерки”, опять кураж нахлынул. Я решил оттолкнуться с лавочки и полететь. Забыл, что потолок у нас не подняли, и втемяшился со всей дури. Голову рассек, кровь заливает сцену, а я продолжаю играть! “Как это эффектно”, — сказал я себе. Потом зрители задавали друг другу вопрос: “Когда успели кровь пустить?” Тогда еще не было таких спецэффектов.

— Надо ли вам быть влюбленным, чтобы играть любовь?

— У меня по-другому. Конечно, было бы прекрасно, если бы актриса была идеально красивой, но это не главное. Мне достаточно нормальных теплых отношений, и на этой базе можно любой замок построить. А влюбляться, мне кажется, неправильно. Все равно это момент игры.

— Какой тип женщин вам нравится?

— Анна Андреевна Ахматова, отдельно стоящая. И девушка с картины Боттичелли “Весна”. Когда я увидел ее во Флоренции, в Палаццо Уфицци, у меня слезы из глаз полились. Японские туристы даже перестали фотографировать картину и направили камеры на плачущего исполина в джинсах, с длинными патлами.

— Вы мягкий или жесткий? Вас можно назвать сентиментальным?

— Я — закрытый. Наверное, сентиментальный, как всякий тиран. (Смеется.) Я плачу, когда наши ребята золотые медали получают на соревнованиях и наш гимн играют. Правда, у меня слезы текут.

— Любите спорт?

— Практически во всех его проявлениях. Играю в волейбол, в большой теннис, хожу в бассейн. Без спорта нельзя, особенно после пятидесяти. Хожу на баскетбол, когда играет ЦСКА. Истово болею. Иногда могу даже какое-нибудь крепкое слово сказать! Люди приходят в театр, чтобы проявились эмоции соответствующие, а мы с той же целью идем на стадион.

— По дому что-нибудь делаете? Не гнушаетесь уборкой?

— Нет, никогда. Да, это мое тупое убеждение: не можешь обеспечить жену домработницей — бери швабру и не выпендривайся.

— Вы без чего проснуться не можете?

— Ох, я тут порочен. Без кофе и сигарет. В Великий пост надо в чем-то себя ограничить. А я знаю, что курить, наверное, никогда не брошу. И от секса вряд ли смогу отказаться. И я лишил себя кофе.Перешел на чай и даже находил в этом какое-то гнусное сексуальное удовлетворение.

— На какие увлечения вам денег не жалко?

— На путешествия. Вот недавно сел в машину и поехал по Коста-Рике, Никарагуа, а потом по Кубе. Думаешь, где сегодня искупаться: в Тихом океане или в Карибском море?

— Андрей, вы одиночка или человек команды?

— В жизни я — одиночка, а если говорить про профессию, то я, конечно, командный. Больше, чем Богом, тебе отпущено все равно не будет. Не люблю перетягивать одеяло на себя. Это качество во мне от спорта. В юности я занимался волейболом, а это командная игра. К тому же я был не нападающим, а пасующим. Мне всегда так нравилось дать идеальный пас, чтобы мой товарищ заколотил мяч.

— Говорят, у вас какая-то необычная татуировка на предплечье.

— Браслетик в славянском стиле и Ярило-солнце. Мне давно этого хотелось, и в 43 года наконец себе позволил. Когда я жил в Подольске, там было много людей с татуировками. Наш сосед дядя Витя вернулся из мест заключения, и когда он шел умываться, я глаз не мог отвести от его наколок — классических, зэковских, не один день деланных. Это производило впечатление. Потом, когда мне было 13 лет, мы с пацанами в пионерском лагере достали тушь с иголкой и убежали за ограду делать себе татуировки. Я взял иголку, чтобы наколоть буковку “А”, и вдруг подумал о маме, как ей будет неприятно и больно. И сказал ребятам, что я не буду. Только сделал точку на большом пальце левой ноги. Прошло время, я стал ездить на гастроли за границу, там тату-салоны на каждом шагу, так хотелось зайти, но профессия актера сдерживала. Потом подумал: в конце концов, нужен буду — закрасят! Я тридцать лет ждал этого! Пошел и сделал.

— Андрей, вы почувствовали, что вам 50 лет исполнилось?

— Во-первых, никто не дает, а во-вторых, я не чувствую. Если мне предложат играть Ромео, я скажу: ребята, нет! Совесть надо иметь! Вот если бы лет 30 назад мне такое предложение сделали, я бы согласился. Нужно трезво к себе относиться. Так что вопрос возраста меня не волнует. Благополучно перехожу в другую категорию. В “Отцах и детях” отцов играю, а еще лет десять назад мог бы и Базарова рвануть. Я не моложусь, не собираюсь прибегать к хирургическим способам. Знаю, что этой актрисе 70 лет, а она пытается выглядеть на 30! Мне неловко, я теряюсь и не знаю, как с ней общаться.

— Слышала, что у вас был потрясающий далматинец…

— Ричарда мне подарили на 35 лет. Выбежали штук двенадцать щенков, и все по мне стали ползать. А один сидел у батареи, смотрел на все это с грустью: мол, ребята, чего вы радуетесь, ведь нас разлучать будут. Так появилось в доме это чудо. Потом мне доктора объяснили, что я неправильно выбирал щенка. Он начал болеть. Воспаление легких, потом демодекоз. Я возил его в новомодные клиники, на мгновение становилось лучше, пока друзья не сказали: “Отвези-ка ты его в ветеринарную академию”. Там собрали консилиум, и около полутора лет я ездил с ним в клинику как на работу. Чтоб меня так лечили!

В свое время на гастролях в Иркутске мне было плохо с желудком. Скрутило так, что не разогнуться. Вызвали китайского иглоукалывателя. Как он свои иголочки открыл, я заверещал: “Никогда!” А Ричарда периодически возил на эту процедуру. И однажды, накануне фестиваля в Берлине, я срываю голос за четыре дня до отлета. Спектакль “Смертельный номер” — громкий, требующий вокала. А у меня полное несмыкание связок, рот открывается и никакого намека на звук. Привожу Ричарда на процедуры и с докторами объясняюсь жестами. Спрашивают: “Что с тобой?” Я пишу: “Полный пипец”. Они берут иголки. Я не почувствовал ни страха, ничего! Сделали блокаду, и когда вынули иголочки, я сказал спасибо. А Ричард прожил 14 лет. Он был член семьи. Другой собаки у меня не будет. Когда в 98-м был кризис, несколько месяцев мы сидели без денег, была сказана фраза: “Мы едим макароны, а Ричард как ел мясо, так и будет есть”. Ему не объяснишь, что кризис.

— Андрей, когда мы договаривались об интервью, вы сказали, что есть повод.

— Я снялся у Сережи Урсуляка в картине “Исаев”, где сыграл товарища Постышева, комиссара Дальневосточного края. Потом сыграл в очень трогательной и грустной картине “Любимая дочь Папы Карло” о взаимоотношениях отца с дочерью. Наконец сбылась мечта дурачка: все время же хочется в немецкой форме в кино сняться. И в картине “Китайская шкатулка” о покушении на Гитлера я играю Хайнца Грейфе, гения немецкой разведки, который разрабатывал этот план.

— А в театре?

— В театре пауза была большая. Сейчас режиссер Юрий Бутусов приступил в МХТ имени Чехова к постановке пьесы “Иванов”. Я играю Иванова. Осенью премьера. С этой ролью связаны мои тревоги и ожидания.

— В общем, вы востребованы, несмотря на кризис!

— Если раньше предлагали 50 сценариев, то сейчас в два раза меньше.

— Никогда не было мысли уйти из профессии?

— Нет, по одной простой причине: я ничего другого делать не могу.

— Андрей, что для вас важнее денег?

— Любовь.

Автор: Елена Светлова

Автор фото: Кирилл Искольдский